ЕВРЕЙСКАЯ СТАРИНА

Договор между администрацией Витории и еврейской общиной был подписан в конце июня, за месяц до изгнания. Мэрия обязалась навечно сохранять еврейское кладбище на окраине города от разрушений и не нарушать покой десятков поколений умерших. Этому соглашению суждено было оставаться в силе почти пять столетий, в течение которых еврейский прах не ложился в испанскую землю.

[Дебют] Павел Товбин

ИЗГНАНИЕ

Глава 1

Балтасар, отец доктора Бастиана, разбогател, торгуя шерстью с Францией и Германией. Был он мужчиной приземистым, широк в плечах, на крепкой шее сидела большая голова. Из-под нависающих век яростно блестели маленькие глаза.

Дон Балтасар считал получение прибыли своим главным христианским долгом и не задумывался о спасении души, предоставляя заботы о загробной жизни жене.

Ему везло в делах. Витория, его родной город, расположенный на севере Иберийского полуострова в древней стране басков, находился на самом коротком пути между щедрыми просторными пастбищами Кастилии и рынками Европы. К пятнадцатому веку спрос на испанскую шерсть стал быстро расти, что способствовало торговле Дона Балтасара.

Годам к сорока пяти он обзавелся домами и складами в Витории и в соседнем деловом центре — Бургосе. Жена его, благочестивая Донья Инес, родила двух сыновей, но рано умерла. Несмотря на уговоры своего исповедника, молодого тогда еще отца Доминго, Балтасар более не женился, хотя и не отказывал себе в плотских утехах.

Он считал себя добрым католиком, и, приходя на исповедь, громко и уверенно сообщал: «Я согрешил, святой отец, и в жизни, и в мыслях моих. И даже неоднократно».

Затем он читал предписанные молитвы, чтобы Всевышний простил ему прегрешения на этом свете и не карал бы за них в потустороннем будущем, и полагал, что жизнь его устроена достойно и надежно.

Своего старшего сына дон Балтасар оставил следить за делами, а младшего, Бастиана, направил изучать медицину в знаменитый университет Саламанки со словами:

— Торговля, сын мой, дело переменчивое. А люди болеют всегда. Отправляйся же в путь и возвращайся с дипломом доктора.

Так Бастиан впервые покинул родную Виторию и с замиранием сердца отправился на юг. В университете он штудировал труды Галена, изучал «Канон медицины» мудрого араба Авиценны и трактаты древнего грека Гиппократа. В основе наук о теле человеческом лежала заимствованная из античной медицины теория четырех основных жидкостей в организме: черной и белой желчи, флегмы и крови, а причиной людских недугов считалось нарушение баланса этих жидкостей.

Унаследовав от матери хрупкое здоровье, Бастиан бережно относился к себе и всячески стремился не нарушать этот баланс. Будучи юношей прагматического склада, деньги, присылаемые отцом, Бастиан тратил экономно. Напивался со школярами не чаще двух-трех раз в месяц, после чего очищал тело от пагубных мыслей визитами в местный публичный дом, не из самых дорогих. По воскресеньям и в праздники он исправно ходил к мессе и сторонился евреев как нечистых существ. Встретив еврея на улице Саламанки, Бастиан крестился, приговаривая:

— Сгинь, пропади, порожденье сатаны!

По окончании обучения доктор Бастиан оказался обладателем университетского диплома с королевскими печатями, который он с гордостью представил отцу.

В скором времени здоровье Дона Балтасара неожиданно ухудшилось. Предписанные кровопускания и настои целебных трав, которыми, следуя науке, Бастиан лечил отца, не помогали. Целыми днями когда-то полный энергии и жажды движения Балтасар лежал возле окна на верхнем этаже своего дома, смотрел на горы вдалеке и покорно думал о смерти.

Схоронив отца, братья остались в добрых отношениях. Этому в значительной мере способствовало завещание дона Балтасара, которое он предусмотрительно передал на хранение в доминиканский монастырь.

Детям своим он заявил:

— Я вам доверяю, но пусть хранится у монахов, целее будет. А вы, узнав мою волю, Бог даст, останетесь друг другу братьями.

Баски верят, что мертвые не покидают этот мир окончательно. Они возвращаются в свой дом и, незримые, ходят по земле среди живых. Поэтому братья и помыслить не могли нарушить последнюю волю отца. Старший брат остался в Бургосе продолжать торговое дело отца, а Бастиану достались дома в Витории, внушительная сумма денег и небольшой процент с оборота, который ему выплачивал брат.

Доктор Бастиан, как его теперь почтительно называли, установил твердую плату за лечение, которую всегда требовал в начале своего визита. Сторонился бедных сограждан и, как прежде, при виде еврея на улице отворачивался и крестился. Хотя встречал их Бастиан редко, поскольку иноверцы, несущие на себе тысячелетнее проклятье за гибель Сына Божьего, жили обособленно, в еврейском квартале, который был отделен от праведных католиков Витории стеной с единственной дверью. Этот квартал находился близ крепостных стен в восточной части города, в то время как доктор жил в центре, близ собора Санта-Мария. Единственный из их племени, кто появлялся у доктора Бастиана регулярно, был сборщик налогов по имени Иосеф, ходивший повсюду с большой коричневой сумкой, из которой он мгновенно извлекал нужный ему документ. Иосеф часто простуживался, от этого говорил в нос и был Бастиану особенно отвратителен.

Как это правильно, не раз думал доктор, что законы последних лет, принятые католическими монархами Фердинандом и Изабеллой, запретили еврейским медикам входить в дома и лечить правоверных католиков, чтобы евреи, используя черную магию своих книг, не совращали пациентов с истинного пути добра и чистоты веры. Бастиан, конечно, не боялся конкуренции. Диплом славного университета Саламанки подтверждал, что доктор Бастиан Буэнавендес обладал основательными познаниями в медицине и мог не опасаться еврейских полузнаек.

Стояла теплая весна. Вовсю цвели дикие акации, растущие возле городских стен, и в воздухе витал приятный сладковатый запах. Дон Бастиан не спеша шел к дому своей невесты, доньи Лолы.

У входа его встретила встревоженная мать невесты. Оказалось, что Лола лежит в горячке, надсадно кашляет и жалуется матери на сильные головные боли и.

— И эти странные опухоли на шее моей бедной девочки! Что же с ней могло случиться, Дон Бастиан? Может быть, дурной глаз или заклятье?

Доктор Бастиан остановился, не входя в открытую дверь.

— Ну входите же скорее, осмотрите ее!

Мать Лолы раскраснелась, на лбу выступил пот, она и сама выглядела нездоровой.

Бастиан медлил у порога. Он вдруг ясно вспомнил, как было холодно в университетском зале после бурной ночи развлечений, на лекции итальянского врача, ранее практиковавшего в портовом городе Генуе. Лектор говорил по-испански с ошибками. Он нервничал в поисках нужного слова, делал большие паузы между фразами, но невозможно было не понять его, когда он повторял: «Черная смерть! Я видел ее в Генуе. Она ужасна. Мы, врачи, бессильны против нее».

— Ну что же вы? Заходите скорей — торопила дона Бастиана мать Лолы.

Он посмотрел на женщину, во взгляде которой проступало отчаяние и предчувствие того, что произойдет. Затем, не отвечая ей, он отвернулся и быстро зашагал прочь от дома своей уже бывшей невесты. Вернувшись к себе, велел седлать коня и, бросив все, с двумя вооруженными слугами пустился прочь из Витории, когда солнце лишь начало крениться к западу.

Глава 2

В середине мира лежала пустыня. Днем над ней висело плоское, белое от неистового жара солнце, а ночью меж песчаными холмами бродил холодный ветер — теребил сухой жесткий кустарник, брезгливо посыпал песком сурков и песчанок, выходивших на поверхность из глубоких подземных норок.

Так было от века. Поэтому, когда сурок полез из прохладной норы наверх в середине дня, он сознавал, что противится законам природы и не сможет оставаться под лучами белого солнца. Оказавшись помимо своей воли на поверхности, сурок тихо пискнул от мучительной боли во внутренностях, упал на спину. Перекатился на бок, успев почувствовать, как горяч песок. Несколько раз отчаянно дернул лапками и умер. Так на землю пришла чума. Долгое время она поражала только древних грызунов, потому что люди еще не открыли для себя пустыню.

Первыми пришли путешественники в поисках новых торговых путей. С ними часто шли воины, ища богатую добычу. Чума, пробудившись от миллионов лет дремоты, охотно следовала за ними. Она сидела с солдатами у огня, делила с ними хлеб, смеялась их грубым шуткам, а потом убивала их.

Уже древние шумеры поклонялись пугающему Богу чумы — Эрра.

«Когда Эрра пришел в город, — отметил древний писец, — мертвые тела поплыли по реке Евфрат. Мертвые тела заполнили наши улицы и площади». На этом запись оборвалась.

Поздней осенью монгольская армия осадила город Каффа, что был создан итальянскими купцами в Крыму. Среди монгольских всадников вспыхнула чума. С приходом весны итальянцам удалось ускользнуть на своих судах из осажденного города, и страшная болезнь последовала за ними, поселившись в блохах, живших на черных корабельных крысах. Чума быстро распространилась среди обитателей Причерноморья, а затем, поскольку жители спасались от чумы, переезжая с места на место, Черная смерть послушно последовала в Европу, чтобы задержаться там надолго.

* * *

Чутье и обширные знания, полученные в Саламанке, сослужили доктору Бастиану добрую службу. Всего через несколько дней после его отъезда болезнь распространилась по Витории. Вскоре уже болели целыми улицами, семья за семьей. Черная смерть становилась великим уравнителем судеб, исправно посещая и бедные, и богатые дома. Ученые предполагали, что чума происходит из-за влаги в воздухе, миазмов от разлагающихся тел, тщетно дожидавшихся похорон или сожжения. Так это было или нет, никто уже не знал, поскольку все врачи города, цирюльники, исполнявшие работу хирургов, и даже аптекари бежали из Витории при первых слухах о болезни.

Глава 3

Хуан Агирре Урути, мэр Витории, всегда гордился своим двухэтажным домом с высокими потолками и большими окнами, выходившими на восток. В прежнее время он любил ненадолго подставлять лицо утреннему солнцу, прежде чем браться за дела городской общины. Только у епископа и у маркиза Аларкона дома были выше, чем у него.

Мэр стоял посреди комнаты на втором этаже и слушал, как внизу плачет жена. Накануне Черная смерть унесла их единственного сына Микела — мальчик сгорел всего за четыре дня болезни. Вновь и вновь Хуан Агирре искал ответ на жестокий упрек жены: «Почему ты сразу не обратился к врачам-евреям? Чего ты ждал? Ведь доктора-католики первыми сбежали из города. Они раньше всех поняли, что пришла Черная смерть. Ни один не остался».

Он, конечно, понимал, что Тереза хотела сказать: «Ты сам виноват в смерти мальчика! Если бы ты сразу разрешил прийти евреям, быть может, наш мальчик был бы жив», хотя знала, что первые два дня болезни Микела мэр не решался пренебречь запретами их духовника. Ведь отец Доминго утверждал, что на всех евреях лежит проклятие, и оно распространится и на тех, кто решит обратиться к ним за медицинской помощью. И если мэр отважится на такое, ему и его семье будет навсегда отказано в посмертном прощении земных грехов. Для истинно верующего католика, каким был баск Хуан Агирре, сама мысль о подобной участи была страшнее смерти.

Тереза не отходила от постели сына ни днем ни ночью, не сводя глаз с больного мальчика, который сгорал в чумном жару, весь покрытый бубонами, полными гноя. Она обтирала ему лицо, смачивала водой губы, не произнося ни слова. Накануне мэр заставил себя дойти до еврейского квартала, но остановился перед на закрытой дверью в стене, понимая, что за нею его семью ждет проклятие церкви. Так и не решившись обречь себя и родных на вечные муки, он вернулся домой.

На исходе вторых суток болезни мальчика жена впервые обратилась к Хуану Агирре. Голос ее звучал тихо, хрипло и страшно:

— Я поползла бы к ним на коленях, через весь город! Пусть мне откажут в прощении после смерти, потом. Наш сын умирает сегодня, сейчас. Иди, иди же скорее к евреям. Криком кричи, умоляй о помощи! Иначе все умрем.

И мэр вновь отправился к еврейскому кварталу, тем же путем, которым шел накануне, но теперь он шагал очень быстро, почти бежал, оскальзываясь на влажных камнях и разбрызгивая лужи после ночного дождя. Он приказал себе не думать ни о чем, только о мальчике, о Микеле, которого пожирала Черная смерть.

Один из старейшин еврейской общины, врач Исаак Абербанель встретил мэра как гостя, ни жестом, ни интонацией не напомнив, что тот пришел, как проситель. Все было странно Хуану Агирре в его доме. Врач принимал его в своем кабинете. Сквозь непривычно большие окна проникал дневной свет, освещал рукописи на непонятных языках на столе и странного вида подсвечник, стоявший отдельно на шкафу. Даже резные спинки удобных кресел были непривычны.

Внимательно выслушав его, еврей посмотрел мэру в лицо. Увидел мучительную тревогу за сына, лежащего в смертном жару, увидел отчаяние Хауана Агирре и его смятение оттого, что он, католик, переступил порог дома иудеев, нарушив недавние королевские указы.

— Мы придем, — просто ответил Абербанель. Задумчиво коснулся своей полуседой бороды на худом удлиненном лице с маленьким ртом и пронзительными глазами. — Нет, — продолжил он, отвечая на вопрос, который еще не прозвучал. — Денег мы не возьмем, господин мэр.

Однако, когда еврейские врачи попытались спасти мальчика, шел уже третий день его болезни, и Черная смерть не отпустила его к людям.

Когда плач жены на время затих, Хуан Агирре спустился вниз и стал у входа в спальню. Женщина глянула на него и отвернулась. В комнате было уже душно.

— Я прикажу вынести его.

Тереза молчала, не отводя взгляда от кровати, где лежал их покойный сын.

Хуан Агирре медленно шел по улице, где раньше жили и работали ткачи, портные и маляры, не глядя по сторонам. Смерть сына последовала за началом его болезни так быстро, что он еще не в полной мере ощутил утрату. Лишь несколько дней назад Микел улыбался ему, кивал в согласии головой с крепкими завитками темных волос и говорил ломающимся голосом: «Да, отец, все сделаю, как вы скажете».

Он рос настоящим баском, уже в четырнадцать ростом с отца, с крупной головой и большим носом. Видя, что мальчик смышлёный и тянется к знаниям, не довольствуясь церковной грамотой, Хуан Агирре с женой строили планы отправить сына в университет и откладывали деньги на его обучение.

 В те короткие четыре дня, когда его сын лежал в жару, мэр Витории искал в сердце смирение, которого требовала церковь, перед лицом ангела смерти, якобы выполнявшего волю Создателя, но не находил ничего, кроме гнева и отчаяния.

Мэр остановился и обернулся. Вдруг так явственно прозвучал рядом голос уже неживого мальчика:

— Я здесь, отец.

Но на улице не было никого. Большинство домов опустело за время Черной смерти.. Хуан Агирре прислонился лицом к стене, с силой, до боли прижался лбом к грубой необработанной поверхности, чтобы приглушить мучение своего сердца, и заплакал без слез.

Глава 4

Тысячи лет евреи, христиане и мусульмане жили в Испании. Евреи пришли в Испанию и страну басков очень давно. Быть может, первые семьи появились еще до разрушения Титом Флавием и десятым римским легионом Храма в Иерусалиме. Шли века. На земли Испании приходили варвары. Затем она стала частью Византийской империи, пока наконец ее не захватили мавры, на долгие годы принеся зеленое знамя ислама на Иберийский полуостров и назвав свои владения Аль-Андалус. При маврах евреи преуспевали в торговле, в медицине и в управлении финансами.

Почти семь веков потребовалось небольшим христианским королевствам, чтобы, начав войну в горах на севере близ самой границы с Францией, постепенно освободить Испанию от мусульманского владычества, при этом часть средств на оплату христианских армий предоставляли еврейские банкиры. Последним оплотом ислама на Иберийском полуострове оставалась Гранада.

Победы христианских воинов сопровождались принятием все новых законов, призванных заставить евреев принять обряд крещения либо подвергнуть упрямцев унизительным ограничениям.

 Во многих городах Испании всех евреев старше четырнадцати лет в праздничные дни заставляли присутствовать на проповедях во время католической мессы, в надежде, что они поймут преимущества истинной веры и отвергнут свои заблуждения.

Еврейские деньги также оплатили возведение высоких стен, отделивших еврейские общины от христианских жителей городов Испании.

Глава 5

В комнате еще пахло ржаным хлебом, хотя печь давно остыла. Впервые в жизни Ксабьера третий день подряд в пекарне не разжигали с рассвета огонь. Но сам Ксабьер, помощник пекаря, задыхался, лежа на узкой кровати близ входной двери. В доме было душно, и воздух с улицы, проникавший через маленькие окна, не приносил прохлады. Из волдырей на шее и подмышками сочились гной и кровь, лицо Ксабьера сильно покраснело, и он не мог пошевелиться от боли.

Его мать лежала на кровати в алькове, где она когда-то спала с мужем. Ксабьер слышал, как она всхлипнула и произнесла:

— Позови отца Доминго! — И умолкла.

Он посмотрел на мать, но она больше не двигалась.

Так они лежали весь этот день, в который Ксабьеру исполнилось семнадцать лет, хотя он об этом не вспомнил. Под вечер, когда стало темнеть, пришел старый священник отец Доминго. Толкнул дверь. Не заходя в дом, понюхал воздух, перекрестился и сразу ушел. Утром люди в колпаках и масках вынесли мать Ксабьера на улицу.

На следующий день, но совсем рано, еще до света Ксабьер очнулся, когда незнакомец склонился над ним и негромко сказал:

— Этот будет жить. Похоже крепкий организм.

Слова звучали глухо, потому что на незнакомце была маска с длинным, как птичий клюв, носом. Все тело было скрыто плащом. По его команде какие-то другие люди, также с полностью закрытыми лицами, быстро, но осторожно раздели юношу и обтерли водой. Дали больному немного супа, который принесли с собой — это была его первая еда за три дня, а может быть, четыре, он не помнил, потому что у него был сильный жар. Есть не хотелось, но он все же проглотил немного теплой жидкости.

Поутру Ксабьер почувствовал себя лучше, жар начал спадать. Вчерашние гости пришли ближе к полудню. Но сразу вслед за ними на пороге дома вновь появился отец Доминго. Его дряблые щеки покраснели от гнева.

— Как вы посмели, неверные, войти в дом благочестивых добрых католиков? Пользуясь болезнью, пытаетесь его осквернить вашим еврейским колдовством? — Старый священник задохнулся от негодования.

Ксабьер замер. Он никогда не сталкивался с евреями так близко. хотя, конечно, встречал их на рынке и в городе, но всегда обходил стороной, как настаивала мать, и никогда не заговаривал с ними. «Что же теперь будет?» — подумал он со страхом от своей беспомощности перед возможным колдовством.

Спокойный голос еврейского врача, звучавший из-под маски, прервал отца Доминго:

— Мы согласились помочь жителям по просьбе городского совета.

— Евреям запрещено лечить католиков, — продолжал негодовать священник

— Все врачи и брадобреи из числа добрых католиков сбежали из Витории.

— Евреи жадны до денег, — не унимался Доминго. — Ведь вы обманываете и обираете честных людей. Потому и не сбежали, что надеетесь собрать больше денег у общины. Я вам этого не позволю! — В ярости он выплевывал слова, брызгая слюной.

Ксабьер затаил дыхание, ожидая ответа еврея. Теперь, когда матери не стало, он остался совсем один. В шкафу, в деревянной шкатулке с почерневшей крышкой, лежало лишь немного денег.

— Ксабьер, я знаю тебя с детства, я крестил тебя. Как честный католик, ты должен отказаться принимать помощь из еврейских рук! Я жду ответа, — с новой силой воскликнул отец Доминго, так и не переступив порога дома.

— Мы отказались брать оплату за труд и опасность, который мы подвергаемся, — твердо сказал еврейский врач, уже теряя терпение. — Великая беда пришла в наш город. Болезни ведь все равно, кого убивать — католика-баска или еврея, ей подвластна любая человеческая плоть. В смерти мы все равны — ты с катехизисом и я с Талмудом. Нас понесут на разные кладбища, но положат в ту же землю, по которой уже не одну тысячу лет ходят рядом мусульмане и евреи и добрые, как ты говоришь, католики.

Он сделал знак своим помощникам, предлагая продолжить уход за Ксабьером, а сам двинулся к выходу. Ксабьер заметил его неровную походку. Каблуки его башмаков были разной высоты, от этого он припадал на одну ногу. Проходя близ растерянного отца Доминго, еврейский врач добавил уже спокойно:

— Подумай над моими словами. Сейчас не время для споров.

 И Ксабьер действительно пошел на поправку. Жар более не возвращался. Опухоли под мышками и на шее спали и вскоре совсем исчезли. Только слабость и худоба оставались в нем от болезни. С утра он садился у входа в дом и молча смотрел по сторонам.

Улица узкая, дома стояли очень тесно. Раньше напротив жила семья плотника. Добрый был мастер! Делал лавки, шкафы, кровати с большими удобными изголовьями, а жена его все рожала детей. Их уже было пятеро. По воскресеньям вся семья чинно шла к мессе. В остальные дни дети начинали ссориться друг с другом уже с утра, и матери никогда не удавалось с ними справиться. К полудню она обычно шла за покупками, тяжело ступая и шаркая ногами под грузом еще одного младенца в животе.

«Никого не осталось, — думал Ксабьер. — Всех унесла Черная смерть, даже неродившееся дитя. Не помогло, что на дверях плотник вырезал крест и надпись “Боже, смилуйся над нами”. А я еще жив. Зачем?»

Первые дни Ксабьер удивлялся, что, как прежде, на небо выходит солнце, а к ночи звезды смотрят на опустевший город. «Почему не вмешался Создатель? Неужели так велики наши грехи перед Ним? Кто ж это знает?»

Когда солнце спускалось за горы, он возвращался в дом. В буфете еще оставался черствый хлеб с последней выпечки перед приходом болезни. Ксабьер ел хлеб, запивал водой и сразу засыпал до утра, чтобы ни о чем не думать и не вспоминать умершую мать. Однажды он попытался лечь на ее широкую кровать в алькове, но не мог заснуть, потому что вещи пахли ею. Он стал думать, что матери нет, а он остался совсем один, и даже заплакал в темноте пустого дома. Ксабьер пока не задумывался о том, как будет жить дальше, оставшись сиротой.

Глава 6

Элене была служанкой в скобяной мастерской, что на улице Пинтурерия. Небольшого роста, с высокой грудью и большегубым ртом, она никогда не лезла за словом в карман, и многим заказчикам нравилась ее веселая брань и грубоватые шутки. О ней говорили, что она живет с хозяином мастерской, жена которого всегда болела. Ксабьер не знал, верить ли словам своего приятеля Теобальдо о ней. Теобальдо был немного старше и любил пересказывать городские новости и сплетни.

Но и он уже давно не появлялся.

«Наверно, его уже нет, — решил Ксабьер. — Вот немного сил наберусь еще, пойду к мессе поблагодарить Богородицу за спасение. — И он еще раз вспомнил голос того врача-еврея. — Но как католику благодарить еврея?» — На этой мысли Ксабьера остановило неожиданное появление Элене.

— Живой, ты живой! — повторяла она. Элене опустилась на колени близ сидящего Ксабьера и с силой прижала его голову к груди. — Я боялась, что все умерли! — повторяла она сквозь слезы.

Ксабьер чувствовал щекой ее теплую грудь. От Элене остро и тревожно пахло взрослой женщиной.

* * *

Ксабьер приходил в собор обычно вечером, уже после службы, закончив работу. Гильдия пекарей разрешила ему выпекать хлеб, но лишь временно и потому, что в городе остался в живых единственный мастер-пекарь. Платили Ксабьеру, по решению гильдии, только половинную цену за ржаной и ячменный хлеб, поскольку он не прошел обязательный период ученичества и, по строгим правилам гильдии, не вправе был считаться настоящим пекарем. Но все-таки можно было жить, хотя цены на дрова сильно выросли после Черной смерти — некому было ходить за ними в лес. С первых же денег Ксабьер купил в дом статуэтку Мадонны. И старая печь вновь радостно гудела, наполняя дом запахом хлеба и воспоминаниями о детстве, когда были живы и отец и мать.

Отец был огромного роста и смотрел на мир разноцветными глазами: серым и синим. Дело он унаследовал от своего отца, но деда Ксабьер не помнил. Говорили, что тот был лучшим пекарем в Испании, а значит и во всем мире. Это ведь дед построил их дом, настоящий каменный дом, а в пристройке сложил печь для хлеба. С той поры вся семья получила фамилию Эчеберрия, что на языке басков означает «новый дом».

Отец был самым известным пекарем в городе, ведь никто не выпекал такой вкусный белый хлеб! Поэтому каждую неделю в доме пахло белым хлебом из настоящей пшеничной муки, который приносили на выпечку из богатых домов. Особенно много хлеба требовалось к праздникам. Ксабьер очень любил запах хлеба только что из печи, когда к караваю еще не притронуться. Хлеб постепенно остывал. Отец отрезал небольшой ломоть, внимательно смотрел на срез, пробовал сам. Медленно жевал, затем кивал:

— Хлеб удался, — и делился с женой, а потом уже с сыном, отрезая ломти острым кривым ножом.

Ксабьер трогал ломтик губами, потом клал его корочкой к языку: вбирал в себя аромат хлеба и запах сгоревших в печи поленьев. Корочка хрустела. Он любил держать мякиш во рту, ведь когда его проглотишь, вкус еще остается, но совсем ненадолго. От пшеничного хлеба всегда слюна становилась сладкой. Но чаще всего приносили на выпечку ячменный и ржаной хлеб. Этот хлеб был твердый и во рту не таял.

Каждый вечер, иногда, если было много заказов, до глубокой ночи Ксабьер помогал отцу, а тот одобрительно посмеивался и говорил:

— Будет из тебя добрый пекарь!

 В соборе Ксабьер всегда садился возле часовни, что слева от алтаря, чтобы видеть висящую в часовне небольшую картину, изображавшую Богоматерь с младенцем на руках. Обычно он сидел молча, без движения, глядя на картину. Иногда к нему присоединялся старый отец Доминго, которого тоже обошла Черная смерть. Он уже не вспоминал, как негодовал при виде еврея-врачевателя в доме католика, но Доминго радовало, что юноша так часто посещает церковь. Ведь Ксабьер не признавался священнику, что приходит в собор оттого, что скучает по покойной матери. От нее не осталось никаких изображений — кому могло тогда прийти в голову написать портрет жены пекаря?

Но чаще Ксабьер сидел в храме один. В высоких нефах собора стояла тишина. Мерцали свечи. Если долго вглядываться, казалось Ксабьеру, что не Дева Мария, а его мать смотрит на сына, и он чувствовал себя не таким одиноким.

* * *

При жизни мать была достаточно строга и с ним, и с отцом, да и на ласку скуповата, а отец был веселого нраву, смешлив и разговорчив. Два раза в неделю он собирал плату за заказы и любил заходить на рынок расспросить торговых людей о жизни в других странах.

— Я бы тоже хотел по свету поездить, посмотреть, как люди живут. Говорят, за морем есть люди с двумя головами. Сколько же надо хлеба, чтобы накормить обе головы? — говаривал он.

 Мать сердилась на него:

— Все это глупые россказни, а ты и поверил. Все живут, как и мы: с одной головой. Муж мой, ты слишком веришь людям! Посмотри: сапожник Эфрен задолжал за целый месяц. А денег от епископа почему до сих пор нет? Он-то уж точно может заплатить в срок. В следующий раз я отправлюсь с тобой за деньгами. — Отцу становилось неловко. Он пожимал плечами, но спорить не решался.

Однажды в Виторию пришли странники-флагелланты, предвещавшие приближение конца света. Во главе колонны шли монахи. За ними — магистр флагеллантов с двумя помощниками, которые несли хоругви из багрового бархата и золотой парчи. Далее следовали участники процессии, парами, в капюшонах с прорезями для глаз. На одежду были нашиты кресты. Последними в колонне шли женщины.

Ксабьер с приятелем Теобальдо бежали за странниками. Флагелланты пели гимны и лауды и двигались к собору Санта-Мария — самому высокому зданию в Витории. На церковной площади странники попарно срывали с себя одежду и ложились крестом наземь, прямо в грязь, оставшуюся на немощеных улицах после весенних дождей, а магистр наносил им удары бичом с железными когтями на конце, разрывавшими кожу. На запах крови подбегали бродячие собаки. Их отгоняли прочь. Теобальдо подталкивал Ксабьера:

— Смотри, и женщины тоже раздеваются. Их тоже бьют.

Многие жители подходили к лежащим и пропитывали края своих плащей в крови флагеллантов.

Ксабьер спрашивал у отца:

— Зачем они это делают? Им должно быть очень больно, ведь магистр бьет их сильно.

— Они святые и знают, что наступит конец света. Поэтому они ищут путь к спасению всех людей от мучений в аду и приносят себя в жертву. Идут из города в город, из страну в страну, и по всей земле несут истинную веру!

Ксабьер не понял, зачем причинять себе для этого такие мучения, но спорить с отцом не решился, видя, как тот взволнован этими непонятными для ребенка странниками, которые приглашали желающих присоединяться к ним и идти дальше на север по городам других христианских стран Европы.

Каждый вечер, закончив дневную выпечку, отец Ксабьера отправлялся на площадь перед собором, где остановились странники. Приносил и раздавал им свежий хлеб, был дважды удостоен беседы с магистром. Однажды пополудни отец ушел, не закончив работу. Ксабьер с матерью решили было, что его срочно вызвали к какому-нибудь богатому заказчику, как бывало не раз. Но к ночи отец не вернулся. Ксабьер пошел к собору искать его, но, оказалось, что флагелланты снялись с места и ушли из Витории раньше срока. И отец ушел вместе с ними в странствие по христианскому миру.

Более они его уже не видели, да и странники не возвращались в город. Говорили, что они ушли во Францию, а дальше их следы потерялись. Ксабьер часто мечтал о том, чтобы когда-нибудь встретиться с отцом. Просто спросить, нашел ли он свой особый путь к искуплению грехов, к очищению души перед скорым концом света, и есть ли где люди с двумя головами. Но отец, видно, еще был жив и где-то странствовал. Ведь, если бы он умер, его душа обязательно вернулась бы из подземного мира в дом, где жила семья, как и положено душе баска. И Ксабьер ощутил бы его присутствие.

Ксабьер думал, что мать очень красивая, особенно когда огонь печи освещал ее лицо и белые руки. Она более не вышла замуж, хотя ее многие звали. Мать говорила Ксабьеру, что никому не верит, все лжецы и просто хотят завладеть ее пекарней. Гильдия с неохотой позволила матери продолжать выпечку хлеба, хотя по законам, даже унаследовав дом и печь, она все же не считалась подлинным мастером и не могла нанимать людей к себе на работу. Ее единственным помощником был десятилетний Ксабьер.

За те семь лет, что прошли после ухода отца Ксабьера с флагеллантами, мать лишь однажды заговорила о нем:

— Твой отец был простоват, верил людям. Ему часто недоплачивали за хлеб. Всегда находилась причина не платить, а он и верил, что придут другие времена, и все отдадут ему долги. Но он был настоящим Мастером, хотя и слишком добрым. За все годы я не терпела от него никаких обид. Он любил с тобой играть. Ты еще помнишь?— Не дожидаясь ответа сына, она отвернулась. Потом добавила, более тихо, как бы для себя: — Он хорошо смеялся. Громко и весело, — и вышла за дверь.

* * *

Ксабьер сидел в полутьме. Соборный служка, почти такой же старый, как отец Доминго, заканчивал уборку алтаря и подметал пол. Он ворчал и стучал метлой. Затем скрылся. В часовне горели свечи, освещая лицо Богоматери неровным светом. От этого Ксабьеру казалось, что Дева оживает, тревожась за судьбу родившегося от нее младенца.

Кто-то вошел в собор. Ксабьер не обернулся. Стукнула дверь, качнулось пламя свечей, зашевелились тени.

— Я заходил к тебе домой, а потом сразу пошел в храм в надежде тебя застать здесь. У тебя дома была Элене, — послышался рядом голос священника.

Доминго был взволнован, но событие, видимо, ожидалось радостное. Ксабьер не раз замечал, что к старости глаза у священника сузились в щелочки из-за свисающих век, которые он не мог приподнять. В этот вечер его глаза почти открылись.

— Нашему городу оказана большая честь. В воскресенье во время мессы будет выступать знаменитый отец Висенте Ферран! Он проповедовал слово Божье в Италии, Франции, а сейчас, возвращаясь в свой монастырь в Испании, решил остановиться в Витории.

Вслушайся в слова этого великого человека, Ксабьер! Они помогут тебе полностью очиститься от той скверны, что могли тебе передать евреи во время болезни.

* * *

Когда Ксабьер вернулся домой, уже совсем стемнело. Звезды висели высоко и света почти не давали. На улицах было пусто. Раньше в окнах был виден отблеск свечей, но за время эпидемии многие дома опустели и стояли мертвыми темными коробками, прижимаясь друг к другу. В конце соседней улицы прежде жил приятель отца Ксабьера, с которым они часто сидели за кружкой доброго красного вина. Там умерли все. Не помогла даже табличка у входа «Здесь живут добрые католики». А напротив жила семья сапожника. У него была дочь, на несколько лет моложе Ксабьера, которая в детстве, увидев его, показывала ему язык. Сапожник умер от чумы, а его жена с дочерью уехали из Витории.

Окна дома Ксабьера светились. Видимо, Элене поджидала его. Она теперь прибегала почти каждый вечер. Хозяин мастерской, где она работала, и его старший сын умерли, а вечно больная жена осталась жива: болезнь ее не коснулась. Делами мастерской теперь занимался младший сын, менее придирчивый, чем его отец, по словам Элене.

Она приносила рыбу с рисом, грибы, иногда овощи. Они клали еду на твердый хлеб, выпеченный Ксабьером накануне, как на тарелки, которых в доме не водилось. После ужина Элене, блестя глазами, ходила по комнате, выпрямив спину и высоко подняв голову, чтобы даже при свечах была видна ее высокая грудь. Проходя мимо Ксабьера, сидящего у стола, она подталкивала его бедром м зазывно смеялась. От нее пахло козьим молоком, из которого она готовила вкусные десерты, и крепким женским потом. Поделившись последними новостями города, Элене неохотно уходила к себе, и Ксабьер сразу ложился спать, потому что ему надо было попасть к мельнику еще до света, чтобы быть первым. Опоздай он хоть немного — и остался бы без муки, ведь единственный в Витории мастер-пекарь и его подмастерья делали все возможное, чтобы помешать Ксабьеру .

Первые дни Ксабьер недоумевал, зачем Элене приходит? Ведь раньше, до прихода чумы, когда в городе жило много молодых мужчин, она его вообще не замечала, лишь иногда безразлично здоровалась, столкнувшись с ним на улице. Но он быстро привык к ее присутствию, хотя и не скучал по ней в те редкие дни, когда она не приходила.

В этот вечер, чувствуя, что Ксабьер еще слишком неопытен, чтобы ответить на ее призывы, Элене после ужина, оставила его за столом и ушла за занавеску в альков. Зашуршала одежда, затем стало тихо. Уже понимая, что произойдет, Ксабьер замер.

— Иди же ко мне! — позвала Элене. Но не своим звонким голосом, а более глухо. Слова ее застыли в воздухе.

В алькове было темно. Забытая на столе свеча погасла и еще дымилась. Элене лежала в кровати, где когда-то спали родители Ксабьера, а потом многие годы, оставшись соломенной вдовой, коротала одинокие ночи его покойная мать. Здесь же, на этой кровати семнадцать лет назад он появился на свет. А этой ночью в алькове лежала Элене, которой предстояло научить его искусству страсти, в чем она, как ходили слухи, преуспела.

Ночь с субботы на воскресенье показалась Ксабьеру короткой. Ему было и постыдно и приятно сознавать себя настоящим мужчиной. Хотя его очень смущало то, что душа покойной матери, находившаяся, по верованиям басков, среди живых в доме, была им, наверно, очень недовольна. Мать Ксабьера никогда Элене не жаловала, считая ее наглой и распутной девкой.

Под утро Ксабьер проснулся совсем рано. Элене еще спала, раскинув руки по кровати. Ему остро захотелось остаться в доме одному, без этой женщины, которая по-прежнему оставалась ему чужой, несмотря на ночь, проведенную с ней. Но надо было идти. Надев на голову теплый войлочный колпак, он вывел своего старого мула из пристройки и отправился за мукой даже раньше обычного, когда лунный свет был еще очень ярок, чтобы успеть с выпечкой до воскресной мессы. В монастырях по всей Испании уже готовились петь лауды, которыми монахи встречают первые лучи солнца.

Он возвращался, когда уже начало светать. Земле открылся день воскресный, последовавший за первой ночью, проведенной им с женщиной — день, которому суждено было навсегда изменить жизнь Ксабьера Эчеберрия.

Глава 7

Первую ночь в Витории проповедник Висенте Ферран спал плохо. Вновь во сне Фра Висенте видел языки пламени, чувствовал их жгучие прикосновения, вскрикивал и метался по кровати. И еще он слышал смех, громкий презрительный смех. Кто-то насмехался над ним, над его святой миссией, которой он посвятил себя тому уж почти десять лет.

Отец Ферран помнил ту давнюю ночь, когда ему было видение, открывшее планы Создателя касательно него, скромного доминиканского монаха. Он увидел тогда во сне толпы мужчин, детей, женщин, бредущих по бесконечным равнинам Ламанчи. Видел, как кружили над беззащитными беглецами стаи огромных птиц, жаждущих крови новых жертв. Отец Висенте вглядывался в их огромные страшные глаза, полные звериной ненависти. Их гигантские клювы были приоткрыты, птицы кружили и снижались над странниками. И вдруг идущий первым монах, чувствуя опасность, яростно воздел ввысь руки, в которых он сжимал крест. Кровожадные бестии при виде креста с его кажущейся простотой двух пересекающихся полос металла застыли в полете, стремительно поднялись и исчезли вовсе. Неожиданно ночная тьма сменилась ярким полуднем, полным солнечного света, который бережно касался усталых лиц путников.

В том же сне Висенте Ферран слышал голоса благодарных за спасение матерей. Смеялись дети. Следуя примеру монаха, мужчины поднимали к просторному небу свои кресты, чтобы уберечься от нечисти. Отец Висенте видел монаха лишь издали, со спины, но тот показался ему знакомым. Наконец монах повернулся, и Ферран узнал самого себя: удлиненное узкое лицо, темные глаза под густыми ресницами, неожиданно ярко-красные губы. Даже маленький шрам над правой бровью, куда ему в детстве попали камнем.

Монах сказал Висенте:

— Я сделал все, что мог. Теперь твой черед спасать народ мой.

После того давнего ночного видения отец Ферран потерял покой, ведь он не успел спросить, кто эти враги, в каких обличьях живет на Земле нечистая сила. Часы без счету проводил он, вновь и вновь углубляясь в Писание, в работы древних отцов церкви.

Случай открыл ему правду. В тот день Висенте увидел, как отец-настоятель монастыря беседует с каким-то гостем. Незнакомец, судя по всему, был важным вельможей, ведь его сопровождала вооруженная охрана. Позже, от отца-эконома Висенте узнал, что богатый вельможа был евреем-ростовщиком. Городская община Валенсии уполномочила настоятеля потребовать у еврея отсрочки платежей по долгам.

Вспоминая надменное, как ему показалось лицо ростовщика, отец Ферран, доминиканский монах, выходец из бедной семьи ремесленника, возвращался мыслями к Спасителю, к его земной жизни, трагически прерванной подлым предательством евреев, виновных в расправе равнодушных воинов имперского Рима над Сыном Божьим. Истина открылась ему. Он понял смысл приходивших к нему во сне видений нечистой силы, терзавшей и преследовавшей верных христиан. Понял и миссию, которой его облагодетельствовал Создатель, говоривший устами монаха из его сна. Переполнявшая Висенте Феррана любовь к Сыну Божьему питала его яростную ненависть к инаковерцам-евреям.

Из тихой монастырской кельи близ Валенсии, терзаемый страстями ненависти и любви, отец Висенте двинулся в странствия по городам Испании, затем Франции, Италии, Германии с пламенными проповедями, направленными против евреев. Временами ему казалось, что сам Господь говорит его устами, призывая христиан полностью отделиться от евреев, прекратить любое общение с ними, ограничить их влияние в обществе, столь чуждое, даже враждебное тому, что свято для истинного католика.

Вера Фра Висенте в правоту своей миссии, его божественное красноречие вкладывали оружие в руки взволнованных слушателей, и те преисполнялись готовности убивать без пощады. Вспыхнула разрушающим пламенем Севилья, где евреи жили более тысячи лет. Погибли евреи Барселоны, Кордобы, были уничтожены общины Страсбурга, Кельна.

Отец Ферран не считал себя жестоким. Сокрушаясь об убийствах, он вновь спрашивал себя, верно ли исполняет он свой долг защиты католической веры от опасного влияния инаковерцев, нет ли иных путей уберечься от скверны, и каждый раз отвечал себе: «Лишь кровью или изгнанием можно очиститься от скверны. Гибель неверных — это Божественная месть за кровь Христа».

Позже он понял, что его миссия также достижима путем обращения всех евреев в единственно истинную католическую веру. Под влиянием его проповедей тысячи евреев принимали крест и отрекались от обычаев своего древнего племени. Однажды в Вальядолиде, чувствуя сопротивление его призывам, Фра Висенте взорвался праведным гневом. Он распахнул двери главной синагоги города, оттолкнул стоящих у входа и, ступив под своды синагоги, воскликнул:

— Ныне и присно здание сие посвящаю служению Святой Деве!

И евреи ушли из синагоги. Всем известны были кровавые следы, которые оставлял Фра Висенте Ферран. Один за другим, с опущенными головами, чтобы не смотреть друг другу в лицо, евреи потянулись к выходу, стараясь избежать опасных столкновений с неистовым монахом и его последователями. Отец Ферран остался стоять посреди опустевшей синагоги, где его окружали ненавистные ему звезды Давида. Последними мимо него прошли к выходу два еврея, держа в руках богато украшенные футляры со свитками Торы. Торжество Фра Висенте было полным, ведь после посвящения Святой Деве евреи более не могли молиться в здании своей уже бывшей главной синагоги.

Обычно за ним следовали толпы верующих, фанатично преданных ему, ловящих каждое его слово. Он проповедовал на больших площадях, где для него выстраивали возвышение и кафедру, при этом жил очень скромно и сторонился земных соблазнов.

В Витории, городе басков, Фра Висенте был впервые. Он знал, что Черная смерть унесла многих. Он также слышал, что городские власти в отчаянии обратились за помощью к еврейской общине, наперекор законам, запрещавшим любые контакты между католиками и евреями. Отец Ферран понимал, что некоторые жители чувствуют благодарность евреям, не осознавая, сколь опасной может быть эта связь для спасения их душ. Но он верил, что Господь, избравший его для спасения истинно верующих, подскажет нужные слова.

Воскресное утро было прохладным. На площади перед собором Санта-Мария было пусто. При мысли о предстоящей во время полуденной мессы проповеди Фра Висенте ощутил знакомое возбуждение и жар в груди. В такие дни он отказывал себе даже в скромной монашеской трапезе, лишь жадно пил воду, стряхивая капли со своей грубой жесткой рясы. Фра Висенте ждал этого мучительно-прекрасного чувства прозрачности тела и разума, когда слова являлись ему сами, словно подсказанные Создателем. Иногда он даже не слышал себя, лишь ощущал приходившую к нему, как благодать, близость к внимавшим ему прихожанам.

Отец Ферран подошел ко входу в собор, нависавший над Виторией, полюбоваться на статуи Девы Марии, святого Иакова и барельефы с изображением сцен Страшного Суда, украшавшие фасад храма. Заглянул внутрь. Прихожане уже начали собираться в ожидании воскресной мессы и появления знаменитого проповедника.

* * *

Зная, что Элене непременно найдет его, Ксабьер сел ближе к проходу между рядами, неподалеку от алтаря. Он намеренно не выбрал обычное место у часовни, где была Богоматерь с младенцем Иисусом. После ночи, сблизившей их тела — близости, которой Ксабьер немного стыдился, ему хотелось сохранить свои посещения часовни в тайне от Элене, ведь она по-прежнему оставалась ему чужой.

В ожидании богослужения Ксабьер оглядывался по сторонам и видел, как губительна для города была Чёрная смерть. Скамьи, где раньше теснились бок-о-бок плотники, торговцы, ткачи со своими семьями, стояли теперь почти пустыми. Оставшиеся в живых все еще сторонились друг друга, опасаясь заражения, и садились на расстоянии. Ксабьер уже знал, что Теобальдо и его родители умерли. Из всей семьи в живых остались лишь два младших брата Теобальдо, которых отправили в монастырский приют. Ксабьер скучал по своему приятелю, по его веселым рассказам и сплетням, обычно касавшимся отношений между мужчинами и женщинами. Элене тоже часто приносила всяческие городские сплетни, но у нее они были полны зависти, насмешек над чужими неудачами, да и просто злобы.

Элене появилась в храме с опозданием, когда священник, но не Доминго, а другой, более молодой, читал из книги пророка Ионы:

— Объяли меня воды до души моей…

Он строго посмотрел на Элене, которая пробиралась к Ксабьеру. Она прошептала:

— Зачем ты сел так далеко? Ты же знал, что я буду тебя искать.

По окончании чтений двери Санта-Мария приоткрылись. В собор вступили представители еврейской общины. Согласно королевскому указу, евреи старше четырнадцати лет обязаны были присутствовать на проповедях, которые произносились во время праздничной мессы сразу после чтений из Писания — по замыслу монархов, это должно было убедить евреев в превосходстве католической веры. Однако городские власти в Витории обычно не настаивали на соблюдении этого указа, кроме как в исключительных случаях, когда еврейских старейшин с семьями принуждали приходить в собор на богослужение. Они шли по центральному проходу между рядами католиков к передним рядам близ кафедры проповедника. Большинство были празднично одеты, особенно женщины, носившие туники с меховой оторочкой, строгие высокие воротники, платья, расшитые золотыми и серебряными нитями. Многие евреи носили на правом плече круглый, рыжего цвета, знак своего еврейства.

В соборе стало тихо, сидящие молча смотрели на евреев. Слышались лишь звуки шагов и шорох женских платьев. Элене не сводила глаз с одежд женщин.

— Смотри, как они нажились, обманывая честных католиков! Откуда у них такие деньги? Ишь, разоделись, как на праздник, — с завистью шептала она Ксабьеру.

— Они лечили и не брали за это денег.

— Значит наживались как-то по-другому. Откуда нам знать все их дьявольские хитрости?

Ксабьер не ответил Элене. Он вглядывался в проходящих в надежде увидеть врача, которому он был обязан выздоровлением от чумы. Вскоре Ксабьер узнал его по неровной походке: тот припадал на одну ногу. Члены общины, которых обязывали находиться в соборе близ кафедры проповедника, чтобы не пропустить ни единого его слова, стояли спиной к Ксабьеру. Некоторые же, включая врача, продвигались вперед, затем разворачивались и оказывались лицом к прихожанам собора. Так Ксабьер впервые увидел своего спасителя без противочумной маски с огромным клювом. Врач обратился к девушке, видимо, его дочери, стоявшей справа от него, коснулся ее плеча. Она подняла голову, улыбнулась ему и посмотрела на сидящих католиков

Ксабьер обмер, так она была прекрасна. Он с пронзительной ясностью видел ее лицо, столь непохожее на лица баскских женщин, которые окружали его всю жизнь. У его матери было суровое лицо с резкими чертами, большим носом, постоянно сжатыми в узкую полоску губами. Лишь после смерти, когда ее дух стал посещать Ксабьера в доме, ему показалось, что голос матери стал менее строг, чем при жизни, будто, выйдя из своего земного тела, она ощутила покой и отдохновение, которых у нее не было всю жизнь.

Ксабьер не мог отвести глаз от этой совсем еще юной девушки. Лица прихожан и стоящих евреев вдруг стали неразличимы. Он видел лишь ее. Нежный абрис ее бледной, не как у басков, щеки приковывал его взгляд. Ее лицо казалось необычайно знакомым, хотя он видел эту женщину впервые. Ксабьер видел, как вздрагивают ее ресницы. Ее чуть удлиненные к вискам глаза без смущения смотрели на сидевших поодаль прихожан, ожидающих услышать, как ее семью и близких будут пытаться склонить к переходу в чужую веру. Ему казалось, что в глазах девушки была та же печаль, как на картине, изображавшей Деву Марию, которой волхвы уже предсказали будущее величие и гибель ее сына.

Ксабьер не знал, да и не мог знать, что Богоматерь, воплощение которой он узнал в незнакомке, также принадлежала к иудейскому племени. Ведь даже слова Евангелия Ксабьер лишь слышал из уст священника: как и большинство жителей, он не был обучен грамоте и не понимал, что поклоняется молодой еврейской девушке, которой выпало стать бессмертной после рождения легенды о Сыне-Боге, хотя она всегда оставалась простой скромной женщиной.

Лицо еврейской девушки, в сущности, еще девочки, стоявшей рядом со знакомым Ксабьеру врачом, не выражало страха перед толпой, что было бы естественным. Ее грудь опускалась и поднималась, повинуясь спокойному дыханию. Тонкие пальцы легко касались одежды. Ксабьер устыдился того, что так пристально рассматривает незнакомку. Сама мысль о ее теле, столь понятная в его возрасте, показалась ему отталкивающей, почти противоестественной. Он отвел глаза, чувствуя, как пылают его щеки.

— Что с тобой? — недовольным шепотом спросила Элене. — Куда ты все время смотришь?

Ксабьер взглянул на нее.

— Как я тебе нравлюсь? — Она кокетливо повернула голову и негромко рассмеялась, уверенная в своей привлекательности.

В полной тишине к кафедре подошел доминиканский монах в грубой рясе; лицо было почти полностью скрыто капюшоном. Он поднялся по ступеням нарочито медленно, чтобы собрать внимание слушателей воедино. Остановился. Положил ладонь на кафедру. Опустил поверх вторую ладонь, зная, что глаза все присутствующих неотрывно следят за его движениями. После недолгой паузы поднял руку к голове, резким движением сбросил капюшон. Глаза его сверкнули яростным блеском, хотя его голос был спокоен, полон скорбного достоинства.

— Добрые люди Витории! Было мне Слово, с ним я пришел к вам. Сегодня я буду говорить о великой беде, которая пришла в ваш город. Эта беда прошла по всей Испании.

Он сделал паузу, уже чувствуя, что все сидящие прихожане слушают его, как завороженные.

— А еще, — продолжал монах уже иным тоном, — с вами вместе мы откроем некоторые секреты Священного Писания, которые помогут евреям расстаться с их заблуждениями и проникнуться светом истинной веры.

Элене была заворожена. Она следила за каждым движением красноречивого доминиканца, трепетала от звуков его голоса, все с большей ненавистью глядя на ряды стоящих неподалеку евреев.

— Я пошла бы за ним на край света! — воскликнула она, схватив Ксабьера за плечо обеими руками.

Ксабьер глянул на ее лицо, искаженное смешением религиозного экстаза и ненависти к инаковерцам, и попытался отодвинуться. от нее?

Фра Висенте говорил все быстрее, не сводя глаз с евреев перед кафедрой, уже не в силах скрыть свою ненависть:

— Апостолу Павлу было видение ослепительного ярко-белого света, который затмил силу солнечных лучей: из столба света на Павла смотрел погибший за несколько лет до этого Сын Божий Иисус, которого предали иудеи. И воскликнул изумленный Павел: «Кто Ты?» Иисус, как рассказал нам в своих письмах Павел, ответил: «Я, Иисус, которого ты гонишь. Негоже тебе идти против меня». Павел пал ниц, ослепленный. После этой встречи со Спасителем близ древнего города Дамаска Павел полностью преобразился.

Проповедник неожиданно смолк. Отец Ферран был опытным оратором. Он видел, что слушатели замерли, затаив дыхание. В тишине слышно было, как потрескивают свечи.

После намеренно долгой паузы, взволнованно, страстно выкрикнул в зал монах:

— Раньше он преследовал христиан. Но после встречи с мессией, он проникся истинной верой. Только в ней подлинная правда!

«Что она чувствует? — думал Ксабьер. — Она, наверно, устала стоять так долго без движения. Сейчас она опустила голову. Я не вижу ее лица, но все равно не могу отвести от нее глаз».

Голос монаха гремел, заполняя высокие своды собора.

— Мессия уже посетил землю. Все праведно верующие славят его приход, преклоняются перед его жертвой, принесенной во искупление всех грехов людских.

Во время проповеди он обычно сосредоточивал внимание на каком-нибудь слушателе, словно беседуя с ним одним. Так ему было легче нести в толпу свою страсть, свою боль, самозабвенно призывать к действию речами, способными, как он знал, объединять и направлять сотни и тысячи верующих.

— Отрешитесь! Отбросьте свои прежние верования! Примите святой обряд крещения! Помните: ваш пророк Исайя сказал: “Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли; если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас”. Новая жизнь откроется перед вами, когда все вместе мы пойдем славить истинного мессию — Сына Божьего.

Так было и сегодня. Фра Ферран видел горящие глаза прихожан, знал, что каждое его слово отзывается в их сердцах. Они выполнят любой его приказ. Но он знал, он чувствовал, что эти люди еще не готовы к открытому насилию.

Два молодых еврея, стоявших близ кафедры, переглянулись, разом шагнули в направлении Фра Висенте и опустились на колени подле него. Было понятно, что они ждали этого момента, стремились к иной жизни, которую обещал им монах.

Проповедник смолк. Отец Ферран спустился с кафедры, протянул руку и изменившимся, полным отеческой сердечности, голосом произнес:

— Пусть свет истинной веры прольется в ваши сердца, пусть же разум и души ваши откроются словам молитвы и мудрости учения нашего Спасителя!

— А вы что же? — с новой страстью в голосе обратился Фра Висенте к остальным евреям, что, как один, отвернули головы от двух своих, уже бывших соплеменников. — Раскайтесь в ваших заблуждениях! Понимаю, это непросто. Отказаться от своих верований, даже если они ложны, тяжело. Мучительно! Но представьте, как изменится ваша жизнь, когда бремя чуждой веры более не будет терзать вас, когда сердца и дома честных католиков будут открыты для вас.

Ксабьер не отрывал глаз от прекрасной девушки. Ее отец что-то прошептал ей на ухо. Затем оба молча двинулись к проходу между рядами, глядя прямо перед собой, словно проходя по пустому пространству, как если бы сидящие католики перестали для них существовать после оскорбительных призывов расстаться со своей древней верой. За ними двинулись остальные. В первый момент в соборе все смолкли от неожиданности. Тишина, после страстных, во всю силу голоса, призывов проповедника казалась мучительной. Затем откуда-то из толпы мужской хриплый голос выкрикнул неуверенно:

— Проклятые евреи!

Его поддержали еще несколько прихожан. Вскоре уже многие католики, и мужчины и женщины, выкрикивали проклятья и пожелания смерти еврейским семьям, идущим к выходу из собора Санта-Мария. Элене тоже вскочила с места и, казалось, была готова броситься на уходящих. Ксабьер с трудом удержал ее на месте.

Проходя мимо мэра, доктор Исаак Абербанель не замедлил свой неровный шаг. Он лишь глянул на него. В глазах еврея, в его крепко сжатых губах было столько оскорбленного достоинства, что Хуан Агирре опустил голову.

— Остановитесь! Ибо проклятье Господа нашего Иисуса Христа не будет снято с вас! Ведь сказал Он: «Не мир Я вам принес, но меч!» Меч падет на ваши головы, евреи! — В голосе монаха звучало бешенство оттого, что евреи Витории оказались столь упрямы, полностью отвергнув правоту его слов.

Однако ни один из уходящих не повернул головы и не остановился, несмотря на звучавшие проклятия. Последними выходили немолодая женщина с мальчиком лет четырнадцати-пятнадцати. У нее не хватило сил толкнуть тяжелую входную дверь. Мальчик присоединился к ней. Вдвоем они закрыли дверь собора, заглушив слова негодования Фра Висенте и оскорбления прихожан.

После ухода евреев Ксабьер с большим трудом дождался окончания мессы. Он сидел молча, не обращая внимания на Элене и не прислушиваясь более к продолжавшейся службе. Что-то в происшедшем казалось ему мучительным, даже болезненным, но он пока не мог разобраться в своих чувствах. Выйдя из собора по окончании мессы, Ксабьер двинулся в сторону дома. Элене следовала за ним, не переставая восхищаться красноречием проповедника. Он не слушал ее. Вдруг он остановился.

«Как же можно проклинать? Ведь в проклятьях желаешь людям зла!— Ксабьер не понимал, как можно было кликать беду на еврейского врача и на его юную дочь. — А вдруг она теперь заболеет и умрет?» — При этой мысли у него до боли сжалось сердце.

— О ком ты говоришь? — спросила Элене.

Видимо, от волнения и беспокойства о судьбе девушки, которую он впервые увидел, Ксабьер, того не замечая, заговорил вслух.

Он не ответил. Теперь эта женщина, делившая с ним ложе, была ему еще более чужой, чем прежде.

Когда они дошли до дома Ксабьера, угли в печи еще не полностью остыли. Ксабьер надел свою рабочую одежду и стал готовить очередную партию хлеба на выпечку.

Однако на следующий же день после проповеди Ксабьер все же вернулся в собор, чтобы еще раз посмотреть на картину.

«Может быть мне просто показалось, — убеждал он себя, — и она вовсе не похожа на Деву?»

Но нет, он не ошибся. В глазах обеих женщин, разделенных тысячелетием, — живой юной еврейки и бессмертной Богоматери была эта тихая печаль предвидения будущей беды. Выходя из часовни, он неожиданно для себя приблизился к картине, протянул руку, чтобы коснуться деревянной рамы, в которую было оправлено изображение Матери и Сына, но отпрянул, смутился, и почти бегом покинул собор.

Он еще не знал тогда, что ему суждено помнить эту встречу и облик прекрасной еврейки всю его долгую жизнь.

Глава 6

— И о чем ты все время думаешь? — не капризно, а скорее обиженно спросила Элене. — Разве тебе не нравится мое новое платье? Я его сшила специально к празднику святого Рождества.

За несколько коротких месяцев, прошедших после памятной всему городу проповеди, Элене окончательно переселилась в дом Ксабьера, перевезла сундук с вещами и почувствовала себя хозяйкой. Теперь даже выбираться из дома одному Ксабьеру стало сложно, так как Элене ревниво относилась к любым его отлучкам, стараясь ни на миг не выпускать Ксабьера из виду. Для этого она прибегала из лавки, где работала, по нескольку раз на дню под любыми предлогами.

Постоянное присутствие Элене вызывало негодование духа покойной матери Ксабьера: «Как ты мог пустить ее в дом, в мой дом? Чтобы эта развратная девка спала на моей кровати!»

Случай позволил Ксабьеру узнать имя еврейской девушки, впервые увиденной им в соборе на мессе. Он заметил ее издалека, когда она выходила с рынка и задержалась возле заклинателя змей с двумя кобрами. Подруга окликнула ее:

— Эстер, Эстер, пойдем же скорее.

Тогда в соборе она была бледна, а сейчас на щеках светился легкий румянец. День был ясный, солнечный -осень задержалась в городе. Слушая подругу, Эстер склонила головку к плечу. Легкий ветер прижал ее одежду к телу. Ксабьер увидел, как она хрупка и стройна. Что-то оборвалось в его сердце, и целое мгновенье он не мог вздохнуть. Однако сама мысль о том, чтобы познакомиться с Эстер, казалась ему настолько дерзкой, что его бросило в жар. Он так и остался стоять в растерянности посреди рыночной площади, в смятении провожая глазами двух юных еврейских женщин.

Декабрь выдался необычно холодным. По утрам, пока рубил дрова и разжигал печь, Ксабьер надевал засаленный войлочный колпак, доставшийся ему еще от деда, которого он никогда не видел. Колпак впитал пот двух поколений до Ксабьера, смешанный с копотью, запахами хлеба и дыма. Потом на восходе появлялись первые лучи, освещали верхушки гор, начинался новый день — так похожий на предыдущие дни. Отправляясь за оплатой к должникам, Ксабьер все чаще шел через восточную часть города вдоль крепостных стен и еврейского квартала в надежде хотя бы на мгновенье увидеть Эстер. Первое время он останавливался поодаль от единственной двери в стене, отделявшей еврейский квартал от остальной части города. Стоял недолго близ мастерской, где чинили хомуты и седла для лошадей и мулов.

Постепенно он стал задерживаться дольше, а однажды подошел вплотную к стене, объясняя себе: «Ведь я не делаю ничего дурного, Господи! Я просто стою. — И добавлял, стараясь быть честным перед собой: — За стеной живет Эстер, девушка с глазами, как у пресвятой Богородицы, хотя она и еврейка».

Дверь распахнулась. Ксабьер заметил, что улица, ведущая внутрь еврейского квартала, вымощена камнем. Он видел каменные мостовые когда-то в Бургосе, куда однажды еще в детстве ездил с отцом, но в Витории все улицы осенью и зимой плавали в грязи. Из-за двери вышел мужчина, закрыл за собой засов, и Ксабьер, к своему ужасу, понял, что оказался лицом к лицу с врачом, лечившим его от чумы — отцом Эстер. В последний раз Ксабьер видел его, когда он вместе с дочерью выходил из собора впереди остальных иноверцев. Несмотря на хромоту, он шел тогда с поднятой головой, спокойной поступью человека, убежденного в своей правоте, над которым не властна чужая воля и насилие, тем самым молча отвергая страстные призывы монаха к переходу в новую веру.

Ксабьер хотел кинуться прочь, но не нашел в себе силы сдвинуться с места. Он лишь чувствовал, как жаркая кровь приливает к щекам от смущенья, стыда и испуга…, словно его поймали на чем-то непростительном, преступном—: на подсматривании за отверженными.

Видя его волнение, Абербанель лишь приостановился, кивнул Ксабьеру и негромко сказал:

— Не ожидал увидеть тебя на этой улице. Что ты здесь делаешь?

Ксабьер не находил слов для ответа. Он опустил голову и переступил с ноги на ногу. Теперь бежать уже было никак невозможно.

Врач пощадил его.

— Вижу, ты совсем оправился от болезни. И еще подрос, кажется. — Сделал еще несколько шагов, обернулся и добавил: — При других обстоятельствах я пригласил бы тебя в дом, но это невозможно. Тебе более не следует приходить сюда. Никогда.— И ушел.

Пока он не скрылся за поворотом улицы, Ксабьер не мог пошевелиться.

Когда он вернулся домой, Элене была в хорошем настроении. Видимо, подумал Ксабьер, опять принесла какие-то новости и ей не терпится с ним поделиться.. К ужину она приготовила любимое блюдо Ксабьера — треску с рисом и грибами. Они сели за стол.

— Говорят, всех евреев будут выселять из города, —вдруг сказала Элене.

— Куда выселять? — растерялся Ксабьер.

— Куда? Прочь, прочь из города! — воскликнула Элене. — А может и вообще из Испании. Подальше от честных католиков, пусть уходят. Чтоб и духу их зловонного рядом не было. — Она уже кричала, объятая той же яростью, что тогда, в соборе, когда пыталась броситься на уходивших старейшин.

— Что они тебе-то сделали? Меня они лечили от Черной смерти. Да и не только меня.

— Никогда не поверю, что эти иноверцы лечили без оплаты. Всем известно, что евреи ничего не делают без собственной выгоды.

— Ты повторяешь слова старого отца Доминго. Но он совсем из ума выжил.

— Но ведь то же говорил и Фра Висенте, а я ему верю! — настойчиво заявила Элене, убирая со стола.

Более они не спорили. Спать легли, как всегда, рано. Ксабьер лежал, молча, глядя в низкий потолок. Обычно он легче засыпал на правом боку, как когда-то приучила его покойная мать. Сон не приходил, несмотря на усталость. Он все не мог забыть лицо отца Эстер, когда тот заглянул ему в глаза и твердо добавил: «Никогда».

Потом Ксабьер вдруг вспомнил, как раньше играл в пелоту с Теобальдо у крепостной стены, распугивая бродячих собак, а тот делился с Ксабьером местными сплетнями и громко смеялся, передразнивая спесивых священников и ленивых жен членов гильдии торговцев шерстью.

«Вот бы с кем поговорить, — думал Ксабьер. —Но Теобальдо умер. Евреи не смогли его спасти. И мать умерла. Только дух ее живет в доме и ругает меня за связь с Элене».

«Неужто правда, что рассказала Элене? —гадал Ксабьер.— Как же можно людей выгонять из дома, где они живут? Из их собственного дома?»

До болезни он не задумывался о представителях этого диковинного племени, которых изредка можно было встретить на улицах Витории. О них он знал лишь то, что слышал в церкви: евреи — инаковерцы, некогда сгубившие Спасителя, и поэтому, чтобы препятствовать общению иудеев с католиками, их квартал, куда они должны были возвращаться каждый вечер, был отделен от города высокой каменной стеной.

«Как она шла по проходу! Не торопясь, мягко ступая, мимо наших рядов католиков. Ее лицо не выражало гнева. Спокойно шла среди врагов. У меня так сжалось сердце, что заныло в груди. Если бы ее лишь коснулись, я убил бы ради нее! Тогда я еще не знал ее имени. Она, эта еврейка по имени Эстер казалась так похожей на Мадонну, ведь ее тоже не могло коснуться дурное злое слово. Монах Фра Висенте все кричал вслед уходящим, но ни один из них не обернулся посмотреть на него или на двух евреев, стоявших на коленях. Прихожане тоже кричали что-то злобное».

«Элене подталкивала меня: “Смотри, смотри! Вот они уходят. Испугались правдивых речей отца Висенте”. А я не хотел отвечать. Я даже не слышал ее слов, что, наверно, злило Элене еще сильнее. Я тогда думал: сможет ли эта девушка когда-нибудь простить нас, оскорбляющих в ней Богоматерь? Но почему Богоматерь, если она еврейка? Что-то я совсем запутался…»

* * *

Зима выдалась холодной. Ждали еще одного мастера-пекаря из Бургоса, но он отложил переезд в Виторию до весны, и гильдия вынужденно разрешила Ксабьеру продолжать выпечку хлеба. Элене уже совершенно освоилась в доме Ксабьера и все чаще заговаривала о семье. Быстро стареющий отец Доминго, к которому Ксабьер изредка ходил на исповедь, строго упрекал его за отношения с Элене и настаивал на скорой свадьбе.

Вскоре после Рождества в доме появился дух отца, и Ксабьер понял, что того уже нет в живых. Первые дни дух бродил по дому и молчал. Следил за работой Ксабьера, изредка хвалил его, подсказывал, как лучше раскладывать хлеб для выпечки. Сначала сторонился разговоров с духом матери. Отделывался от ее расспросов односложными «да» и «нет». Видимо, думал Ксабьер, отец чувствует большую вину свою перед матерью за многие годы отсутствия и ее вынужденного вдовства. Но постепенно духи помирились, в голосе отца зазвучали знакомые Ксабьеру с детства веселые нотки. Правда, дух отца наотрез отказывался говорить о своих странствиях, всё обещал, что когда-нибудь потом расскажет, потому что это, мол, долгая и горькая история. Признался лишь, что людей с двумя головами так и не встретил.

— А что я говорила! — проворчал дух матери.

В город стали возвращаться врачи, цирюльники-хирурги и аптекари, бежавшие, когда пришла чума. Вернулся и доктор Бастиан, отсидевшись от смертельной опасности в доме старшего брата близ Бургоса. Он знал, что его бывшая невеста донья Лола умерла. Мать последовала за дочерью. Дом их опустел, и дон Бастиан, проходя мимо него, крестился и шел дальше. Его медицинская практика постепенно восстанавливалась, и никто не напоминал более о его бегстве. Население города сильно уменьшилось, и, чтобы не терпеть убытки от сокращения количества пациентов, доктор увеличил плату за лечение. Плату он, как и прежде, брал уже в начале визита.

За время своего отсутствия дон Бастиан обзавелся новой невестой. Теперь время от времени он ездил к ней в сопровождении вооруженных слуг для защиты от разбойных нападений, часто случавшихся на дорогах.

Элене так и не сказала Ксабьеру, откуда пошел слух об изгнании евреев, а он боялся ее расспрашивать, чтобы слух не оказался правдой. Постепенно он убедил себя, что это лишь собственные выдумки Элене. Он больше не встречал Эстер, хотя часто проходил близ еврейского квартала в надежде увидеть ее хоть издали. И все же он думал о ней каждый день, пытаясь представить, как она живет, что делает в течение дня. У нее другая вера, как же она молится? Кто ее Бог? О чем она говорит со своим отцом? Жива ли ее мать?

Дух матери примирился с присутствием Элене в доме, однако советовал сыну не спешить с женитьбой, хотя жить так без брака — это грех. Быть может, думал Ксабьер, мать перестала сердиться на весь мир после возвращения в дом духа отца? Теперь в доме Ксабьеру звучали голоса обоих родителей, почти как когда-то, в детстве. Ему недоставало лишь возможности прикоснуться к ним, почувствовать на плече руку отца, когда отец был им доволен. Он помнил, как мать обтирала ему лицо после завтрака, на мгновенье задерживала ладонь у его щеки, прежде чем отослать на улицу. Ксабьер часто думал, что болезнь разделила его жизнь на неравные части, и все, что было до прихода чумы, казалось еще детством, хотя прошло лишь несколько месяцев с начала поветрия. В своем бестелесном облике духи отца и матери Ксабьера чаще прежнего говорили с ним, неслышно для Элене. Отец хвалил сына за мастерство, советовал держаться Элене и забыть про Эстер. Мать же добавляла, что самый большой грех даже думать о молодой еврейке.

Однажды Ксабьер услышал, как духи отца и матери поют древнюю песню-предание о печальной истории любви молодого жителя гор и заморской принцессы, знакомую каждому баску. Иногда духи исчезали на несколько дней. Ксабьер понимал, что они спускаются в свое подземное царство, но скучал без них. Слушая их разговоры в доме, особенно когда отец принимался дразнить мать, а она сердилась почти всерьез, он словно возвращался на время в свое детство, в котором были живы и мать и отец.

Мастерство отца и талант деда передались Ксабьеру: он выпекал хороший вкусный хлеб и обычно был занят у печи с утра до вечера Несколько раз ему даже приносили заказы на белый пшеничный хлеб из дома мэра города Агирре и от маркиза Аларкона — самого богатого человека тех мест. Гильдия пекарей строго придерживалась правил, в соответствии с которыми Ксабьер, поскольку у него не было возможности закончить обучение у дипломированного мастера-пекаря, формально не имел права считать себя пекарем и не мог нанимать себе помощников. Гильдия также запрещала Ксабьеру повышать цены, что привлекало к нему многих жителей.

Однажды, зная, что Элене должна вернуться с работы позже обычного, Ксабьер открыл печь, вдохнул привычный запах. Вынул горячий свежевыпеченный хлеб, внес его в дом. Но вместо того, чтобы загрузить следующую порцию и отправить ее в печь, он переоделся в воскресную одежду и быстрым шагом двинулся в сторону собора Санта-Мария.

Ксабьер удачно выбрал время: в соборе было почти пусто, лишь в стороне тихо молилась беременная на последних месяцах донна Мэйтена, не обращая ни на кого внимания. Ее мужа унесла Черная смерть, а сама донна Мэйтена осталась невредима и молилась за благополучие семени покойного, живущего в ее теле.

Ксабьер опустился на колени в часовне близ изображения Мадонны, но, к своему ужасу, не смог найти в себе привычные слова молитвы. Прошло несколько мгновений, но он все не решился поднять глаза на Деву. Затем робко прошептал:

— Взываю к Тебе, милостивая Богоматерь!— Нет покоя моей душе, совсем я запутался. Чужая женщина вселилась в мой дом. Никто не знает, что греховны мои помыслы: ведь я все время думаю об этой девушке Эстер, которую я тогда видел здесь в соборе, а потом еще раз на улице. Необычна, удивительна ее красота! Я простой пекарь, я не могу все хорошо объяснить. Почему эта девушка должна жить за стеной, под замком? Не понимаю. Я никому не говорил про нее. Даже на исповеди, хотя это страшный грех — скрывать что-то от исповедника. Только духи матери и отца, живущие в доме, знают про Эстер. Как же мне жить, о, святая Дева? Я не могу вырвать из груди сердце, чтобы забыть ее.

Ксабьер робко поднял глаза. Лицо Богоматери было строго. Ксабьер понял, что Она не приняла его мольбу.

Глава 7

Почти семь сотен лет христиане вели войны против мусульманского владычества на Иберийском полуострове. К концу XV века Гранадский эмират оставался уже единственным центром в Испании, над которым пламенело зеленое знамя ислама. Однако сразу после наступления 1492 года Гранада пала, и католические монархи Фердинанд и Изабелла торжественно вступили в город, празднуя торжество христианского оружия.

В марте стояли теплые ясные дни и прохладные ночи с редкими дождями, которые приносил ветер с Азорских островов. Солнце выглядывало из-за гор, окруживших Гранаду, осторожно касалось древних стен замка Альгамбры и волшебной красоты его садов, созданных искусными мавританскими зодчими!

Отсюда, из Гранады, города, который будто бы позаимствовал свое имя у древнего еврейского квартала Realejo de Granada, понеслись по землям Испании глашатаи с новым указом монархов. Они ехали на запад до границ с Португалией и на восток в Каталонию, достигая также северных районов, где испокон веков жили баски.

Мы, милостью Божьей, Король Фердинанд и Королева Изабелла повелели ранее нашим указом в Толедо собрать всех евреев во всех городах и поселеньях, подвластных нам, и поселить их в отдельных еврейских кварталах, дабы пресечь любые попытки общения евреев с добропорядочными католиками.

Однако ж, как известно, общение продолжается, чиня огромный вред и поругание святой нашей католической веры. Вышеназванные евреи с дьявольской хитростью продолжают попытки совратить честных католиков, убедить их отойти от нашей веры, оскорбляя тем самым Святую Церковь.

Посему, приняв во внимание опасность от соседства с этими врагами единственно праведной католической веры, Мы приняли решение устранить источник этой опасности, изгнав всех евреев и евреек любого возраста, которые находятся, проживают, существуют вместе с их сыновьями и дочерями, с их слугами и служанками.

Все они, под страхом смертной казни без суда и приговора, сроком до последнего дня месяца июля, должны покинуть пределы Наших королевств с тем, чтобы никогда более не возвращаться и не приезжать ни в одно из наших владений. Ни на время, ни по пути следования в другие места еврейская нога никогда более не будет ступать по испанской земле.

Такова Наша воля, данная в городе Гранаде, марта 31-го, года от Рождения Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча четыреста девяносто второго.

Глава 8

Указ Фердинанда и Изабеллы в Витории читали по очереди двое. Один из глашатаев часто кашлял на ветру. У второго был высокий громкий голос, слышный по всей соборной площади. Глашатаи зачитывали повеление монархов несколько раз в течение двух дней на соборной площади и в еврейском квартале Витории.

Элене торжествовала. Она слушала глашатаев не один раз, даже отпросилась на работе в лавке, и возвращалась в дом, раскрасневшись от радостного волнения.

— Кончилась их власть! — Она возбужденно ходила по комнате, повторяя все с большей яростью: — Все, все! Никогда больше не будет еврейского духа в испанских землях. Пусть все уходят, нечего отравлять нашу святую веру и обманывать честных католиков.

— Глаза Элене сверкали, то ли от праведного гнева на козни иноверцев, то ли от радости, что ее желания сбываются.

Ксабьер отказался идти с Элене на соборную площадь слушать указ. Он не прекращал работу, стараясь не прислушиваться к Элене. Он помнил слова еврейского врача, сказанные им в ответ на нападки старого отца Доминго, которые доносились до Ксабьера сквозь чумной жар, мучивший тогда его тело: «Нас понесут на разные кладбища, но положат в ту же землю, по которой уже не одну тысячу лет ходят рядом евреи, и мусульмане, и католики».

Тысяча лет, думал он, стоя у раскаленной печи, это, должно быть, очень-очень долго. Ксабьер умел считать до пятидесяти, чем очень гордился, но представить себе такую древность не мог никак. Он лишь понимал, что сменялись поколения, рождались дети, умирали старики — так было от веку, много-много раз подряд. Когда-то, так давно, что уже никто не помнил, пришли в эти земли баски, потом приходили и оставались другие народы, но о них Ксабьер ничего не знал, да и не мог знать.

Он попытался представить, что делал бы на месте евреев. Зашел в дом, обвел глазами комнату с низким потолком, середину которой занимал длинный деревянный стол, окруженный лавками, большой старый буфет, где держали кружки и горшки для супа. В алькове за занавеской стояла кровать. Не увидел ничего, что он смог бы взять с собой, если бы его изгнали из города, кроме небольшой статуэтки Мадонны, купленной с первой оплаты за проданный им хлеб, да пары башмаков и новой рубахи.

«Мой осел уже совсем старый, он с трудом доходит до мельницы и обратно. Далеко на нем я бы не уехал. Дальше пришлось бы идти пешком».

Ксабьер все еще стоял в середине комнаты, совершенно забыв об очередной партии хлеба в печи. Он вспомнил свое единственное путешествие за пределы Витории еще ребенком.. Двигались небольшой группой, женщины и дети в середине, вооруженные мужчины с луками и копьями впереди и позади. Были даже несколько наемных солдат с мушкетами. Дороги Испании были опасны: в лесах прятались грабители и просто бродяги в надежде на легкую добычу.

«С ними уйдет Эстер», — вдруг понял Ксабьер.

Он стоял у приоткрытой печи, не чувствуя ее обжигающего дыхания. Ксабьер не заметил, как вышел из дома, оглушенный сознанием этой скорой потери.

Что такое «никогда»? До Черной смерти он не смог бы ответить на этот вопрос, но теперь он уже узнал утрату навсегда, когда уходили безвозвратно знакомые ему люди, и соседи, и даже его мать. Но они все умерли, а Эстер жива, хотя и отгорожена от города и от него высокой стеной. И все же он верил с юношеской убежденностью, что непременно встретит Эстер, увидит ее ласковую улыбку, которой она ответила на оклик подруги тогда на улице, услышит ее негромкий голос, зовущий его по имени. Нужно лишь терпеливо ждать этого момента, ждать каждый день.

Однажды ему приснилось, что он идет за Эстер к берегу моря прямо к темной воде, где воздух пахнет солью и кричат чайки, взлетая с прибрежных скал. Был час отлива. Птицы скользили над головой Эстер, почти касаясь ее волос, прикрытых светлой шалью. Она шла быстро. Ксабьер отстал от нее.

Она обернулась и окликнула его:

— Теперь прощай. Тебе нельзя со мной.

Она уходила все дальше. Ксабьер пытался догнать ее. Он бежал изо всех сил, задыхаясь от страха, что после этих пугающих слов она скроется из виду. Ксабьер хотел окликнуть Эстер, но не мог вымолвить ни слова. Ее светлая шаль постепенно слилась с далеким горизонтом. Эстер исчезла.

Следующим утром Ксабьер вспомнил свой сон и лицо Эстер, когда она сказала: «Тебе нельзя со мной». Но во сне он не успел спросить: «Почему?», не успел признаться, что готов пойти за ней повсюду, оставив позади свою прежнюю жизнь.

Элене сказала, что он разговаривал, даже кричал во сне и разбудил ее:

— С кем это ты так долго? Слов было не разобрать

* * *

— Господи помилуй, — услышал он громкий голос Элене уже наяву. — У тебя хлеб горит, даже в доме пахнет. —

Ксабьер вынимал из печи подгоревший хлеб, раскладывал на столе почерневшие буханки. Долго смотрел на буро-красные угли, вдыхал запах хлеба. Вновь к нему пришло знакомое ощущение мучительного забвения себя, словно душа отделялась от тела.

— Ты странный сегодня, — упрекнула его Элене. — Вон сколько денег на ветер пустил.

Но Ксабьер не ответил. Молча раздул угли, подготовил новую порцию хлеба, заложил внутрь. Он стоял у печи, глядя в ее безразличное жаркое чрево. Быть может, думал он, если она уйдет, будет легче забыть ее? Или вдруг случится чудо, и они с отцом передумают и согласятся принять святое крещение и смогут тогда остаться? Но нет, Ксабьер понимал, что чудо не произойдет: ведь они первыми встали тогда и повели за собой других еврейских старейшин, отвергнув призывы проповедника.

Глава 9

 Новость об изгнании евреев мгновенно облетела Виторию, и многие горожане почувствовали возможность большой наживы. По мере приближения июля все чаще в еврейский квартал наведывались христиане — скупали дома, а также золото, серебро, которые евреям было запрещено брать с собой в изгнание. Пригородные виноградники переходили во владение добропорядочным католикам в обмен на верхнюю одежду. Дома, где жили поколениями, становились ценой осла.

Июль выдался неожиданно прохладным. Вновь Ксабьер стоял у входа в еврейский квартал, но теперь ворота были распахнуты, потому что евреи покидали город и страну, где им были предложены на выбор католический крест, изгнание или смерть. Некоторые согласились пройти обряд крещения, за которым следовало первое причастие. Получив облатку на язык, как причащение телу Христову, они сохраняли в сердце звезду царя Давида.

Мимо Ксабьера медленно двигалась старая лошадь, запряженная в телегу, на которой сидели две беременные молодые женщины, очень похожие между собой: с огромными животами на последних месяцах перед родами. Одна из них все время плакала, другая пыталась ее успокоить, но безуспешно. Лошадь вел под уздцы молодой высокий мужчина с растрепанной бородой. Он часто оглядывался на плачущую женщину. Лошадь косилась на прохожих, прикрывала усталые глаза веками с большими прожилками. Ксабьер отвел взгляд и посмотрел в землю. Потом бросился бежать, расталкивая горожан, стоявших на улицах, ведущих к воротам из Витории.

Утренняя выпечка еще лежала на остывающем подносе. Он схватил один из мешков, в котором привозил от мельника смолотое зерно, положил в него весь хлеб, что был в доме, и вновь направился ко входу в еврейский квартал.

Некоторое время никто не выходил из ворот. Зрелище на время потеряло интерес, и зеваки стали расходиться, когда на улице появился старый еврей с ослепительно-белой бородой верхом на осле. Его сопровождали несколько крепких молодых людей, ведя в поводу двух других ослов, груженных большими цилиндрической формы свертками, завернутыми в плотную голубую ткань.

— Везут еврейскую премудрость с собой, — сказал один из зевак, но не зло, а скорее с сожалением.

Ксабьер вышел на середину улицы и приблизился к старику на осле. Оберегавшие старика пытались оттолкнуть его прочь со своей дороги, но, повинуясь жесту седока, отступились от Ксабьера, опустившего наземь свой мешок.

— Что привело тебя, юноша? — негромко спросил старый еврей.

— Хлеб, возьмите моего хлеба, — только и сумел вымолвить Ксабьер. Он доставал из мешка хлеб и клал в протянутые руки. Продвижение вперед на время приостановилось. К нему подбегали дети, осторожно подходили женщины. Некоторые благодарили Ксабьера, который все не мог найти в себе силы посмотреть в глаза этим людям, насильственно вырванным из их прежней жизни.

Наконец мешок опустел, и Ксабьер в нерешительности сделал шаг в сторону.

— Ты добр. И бесстрашен, — услышал он за спиной голос старика с белой бородой. — Спасибо за хлеб!

* * *

Элене была довольна. При каждом удобном случае она выглядывала, не идут ли опять евреи, чтобы лишний раз порадоваться их исходу.

— Представляешь, — со смехом рассказывала она Ксабьеру, — уже несколько евреев приходили к нам заказать дополнительные ключи от своих домов, чтобы увезти с собой. Мне не жалко, пусть платят, хотя ключи им уже не понадобятся. Кто же их потом пустит в Испанию? На что надеются эти глупцы?

Радость Элене длилась до той поры, пока она обнаружила, что в доме не осталось хлеба:

— Что мы будем есть? Ты все распродал сегодня? Удачно?

— Нет, я все отдал без денег.

— Кому? — в изумлении спросила Элене.

Ксабьер не ответил. Он молча сел за стол, положил перед собой руки, внимательно посмотрел на женщину, стоявшую перед ним:

— Я отдал мой хлеб евреям. — И более не добавил ни слова, продолжая смотреть на Элене.

Что-то в его голосе заставило Элене промолчать, Она лишь пробормотала:

— Ну, коль они все равно уходят…

* * *

Мэр Витории, смотрел на идущих к выходу из города евреев из окна верхнего этажа своего дома.

«Гордые люди, — думал он. — Почти такие же как мы, баски. Не приняли наш крест. Простились со своими покойниками и уходят. А мы остаемся сторожить их кладбище».

Договор между администрацией Витории и еврейской общиной был подписан в конце июня, за месяц до изгнания. Мэрия обязалась навечно сохранять еврейское кладбище на окраине города от разрушений и не нарушать покой десятков поколений умерших.

Этому соглашению суждено было оставаться в силе почти пять столетий, в течение которых еврейский прах не ложился в испанскую землю.

* * *

Немолодая пара с двумя детьми лет девяти-десяти и стариком, лежащим навзничь на телеге рядом с мешками с одеждой, оказались последними евреями в городе Витория. Они подгоняли лошадь, видимо, пытаясь догнать своих близких, ушедших вперед, и оставили дверь в стене неплотно прикрытой. От очередного толчка быстро двигающейся телеги старик повернулся. Нога его в грубом башмаке далеко перевесилась через край. Он пытался приподняться на локтях, но быстро обессилел и так и продолжал лежать на боку со свисающей с телеги ногой, сколько мог его видеть Ксабьер, стоявший с мешком, полным еще теплого хлеба, у входа в опустевший еврейский квартал. Еще долго ему слышался торопливый стук колес телеги по неровной улице.

Он осторожно толкнул дверь и заглянул внутрь. Впервые он видел перед собой полностью всю улицу, где жила Эстер и ее семья. Это была длинная улица, мощенная небольшими ровными камнями. Окна и двери домов прикрыты, словно хозяева лишь отошли ненадолго. Посредине улицы лежало сломанное колесо от телеги и кусок веревки. Колесо бы можно починить, да, видно, времени не хватило. А возле самых ворот осталась лежать сложенная вдвое черная мантилья. Возможно, она была на последней телеге, покидавшей Виторию и незаметно соскользнула с нее наземь.

Стук телеги стих вдали. Было совершенно тихо, Витория еще спала. Начинало светать. Ксабьер сделал несколько шагов и остановился. Опустил на мостовую мешок с хлебом, который уже некому было раздать. У двери одного из домов просыпалось немного сена, видимо, второпях собирали корм для животных в дорогу. И валялся брошенный большой ключ от дома. Он вспомнил рассказ Элене о том, как некоторые евреи заказывали копии ключей от своих домов, чтобы взять их с собой. Элене еще злорадствовала по этому поводу. Но, видно, не у всех оставалась надежда на возвращение, раз оставили ключ!

Пробежал дикий кот, сверкнул глазами в сторону Ксабьера. Убедился, что человек не опасен, остановился, обнюхал мешок с хлебом. Легкий ветер прошел из конца в конец этой умершей улицы, разбросал клочки сена.

«Как после Черной смерти, — подумал Ксабьер. — Тоже были улицы без людей. Но здесь на дверях нет написанных охранных молитв. И все ушли. Мой хлеб им уже не нужен. На дорогах из города так опасно! И я не могу быть рядом, чтобы защитить Эстер. Теперь я никогда не узнаю, в каком из этих больших каменных домов она жила. И тот врач, который меня спас».

Если бы его спросили, что он чувствует, Ксабьер не нашел бы слов для ответа. Он лишь ощущал внутри пустоту, от которой так холодно душе и опускаются руки.

Ветер усилился, пригнал дождевые тяжелые тучи. У входа в бывший еврейский квартал появились любопытствующие. Наверное, среди них были и новые хозяева этих брошенных домов. Заметив, что улица пуста, стали трогать двери, заходить внутрь, перекрикиваться, хвастая находками.

Ксабьер медленно шел вдоль городской стены, закинув на плечо свой тяжелый мешок. Пошел дождь. Но не холодный, а теплый летний.

— Святой Отец, Господи Всемилостивый! — шептал он, не утирая слезы и дождевые капли с лица. — Эстер с глазами Богородицы ушла. Единственная память о ней, которая у меня осталась, —Богоматерь в соборе. И больше ничего.

И опять, как тогда в храме, защемило сердце. Ксабьер прижал руку к груди, так мучительно было возвращение в привычный мир, где на рассвете его будет терпеливо ждать остывшая за ночь печь, в доме будут слышны голоса духов отца и матери, и каждый день будет похож на день последующий и день давно ушедший.

* * *

Фра Висенте стоял на коленях в своей привычной келье в монастыре близ Валенсии, молясь за благополучие католических монархов Фердинанда и Изабеллы.

«Вот и все, — думал он. — Больше ко мне не прилетят во сне кровожадные бестии, не будет страдать от них мой народ. Я сделал все, что мог! Мне не стыдно смотреть в лицо тому монаху из сна, что доверил мне святую миссию».

«Но так ли это? Подлинно ли, что закончена моя миссия? — спрашивал он себя вновь и вновь. — Быть может, тщеславие и гордыня говорят во мне? Ведь многие евреи приняли крест лишь для виду, не проникнувшись истинной верой и оставаясь врагами. Я не имею права на покой, пока враги живут среди нас, ходят по испанской земле, делят с нами воду и хлеб и таят в душах своих недоброе. Да поможет мне в этом святая инквизиция!»

Глава 10

Элене медленно шла по улице, держа обеими руками самое прекрасное платье в своей жизни — из синего бархата, украшенное серебряными нитями-стрелами сверху-донизу. Оно было сшито на более высокую женщину, но Элене это не смущало, ведь у нее никогда не было такого замечательного платья, и она была совершенно счастлива, когда нашла его в пустом доме в еврейском квартале.

«Все потому, что я пришла рано, еще затемно, пока другие не набежали. Иначе бы такое нарядное платье мне не досталось. Всегда любила синий цвет! И еще с серебром. Как хорошо, что выгнали евреев. Какие же нужны богатства, чтобы бросить такое платье! Подошью подол и буду носить по праздникам, пусть все завидуют».

Ксабьер уже надел войлочный рабочий колпак, раздул печь и заложил первую дневную выпечку. Элене быстро прошла в дом. Надела платье, чувствуя прикосновение бархата к коже, сменила обувь и, чувствуя себя красивой и желанной, уже готова была показаться Ксабьеру, когда он неожиданно появился на пороге.

— Ну как я тебе нравлюсь? — Элене покачала бедрами, придерживая длинный подол.

Ксабьер снял колпак, стер пот и сажу со лба, сел на стул, не сводя глаз от Элене, которая была действительно очень хороша в синем с серебряными стрелами. Нетрудно было догадаться, откуда взялось это платье.

Он продолжал смотреть на Элене, но так, что она даже испугалась. Глаза стали холодными, злыми, губы сжаты, и щека дергается. Она никогда не видела его таким. Ксабьер продолжал молчать. Элене совсем растерялась и боялась пошевелиться, хотя совершенно не понимала причины его гнева.

Потом он медленно встал со стула, подошел ближе к Элене, стоявшей посреди комнаты в чужом бархатном платье. Она даже вся сжалась, опасаясь, что он ее ударит, но обошлось. Ксабьер вдруг схватил Элене за руку возле плеча, пальцами твердыми, как железо, будто она не женщина, а поднос для хлеба, силой вытащил за дверь и вытолкнул на улицу. Затем кинулся внутрь дома, выволок сундук с вещами Элене к ее ногам, отвернулся и, по-прежнему не говоря ни слова, закрыл за собой дверь дома.

Униженная Элене стояла близ перевернутого сундука, в красивом слишком длинном платье с серебряными стрелами, в своих лучших туфлях, и рыдала навзрыд.

* * *

Доктор Бастиан испытывал чувство радостного удовлетворения, которое бывало у него, когда выздоравливал богатый влиятельный пациент, или после очередного визита в публичный дом, а также при исполнении потаенных желаний.

«Конечно, — повторял он себе. — Еврейские лекари никогда не были конкурентами мне, дипломированному врачу. Они оказали некоторую помощь Витории, как мне рассказывали. Но болезнь приходит и уходит сама, так что их заслуги в этом нет. И все же хорошо, что город и вся страна очистились от еврейской скверны. Ушел их дух из Испании. Да славится мудрость католических монархов Фердинанда и Изабеллы».

Право же, судьба оказалась благосклонна к доктору Бастиану, ведь ухаживания за новой невестой стоили больших денег, и он много задолжал евреям-ростовщикам.

«Проклятые лихоимцы! Нашлась и на вас управа», —думал доктор, довольный, что отдавать долги уже некому.

Радость уважаемого доктора оказалась преждевременной. Вскоре король Фердинанд, в бесконечной милости своей, взял на себя труды сбора сумм, которые католики задолжали изгнанным евреям. При этом, чтобы избежать казуистики имущественных споров, все взысканное с процентами шло в казну, ведь Испания готовилась к новым завоеваниям.